IV.25 Ельяшевич Екатерина Михайловна урожд. Филипченко (1887–1942)

”Детство моей мамы, Екатерины Михайловны, её сестёр (Нади и Лены) и двух братьев (Миши и Васи) от первого брака их отца, – рассказывает Алла Александровна – её дочь, – протекало в имении Городище (Киевская губерния Черкасского уезда), предоставленном его владельцами Балашовыми Михаилу Ефимовичу, как управляющему всеми их южными землями и сахарными заводами /…/

Катя, моя мама, была в детстве весёлым, озорным и своевольным ребёнком, любимицей отца. По мере взросления она становилась всё более впечатлительной и вместе с тем замкнутой и сдержанной. Впоследствии, на моей памяти, ощущалось очень ясно, что она была воспитана в лучших традициях русского интеллигентного общества" (Русакова А.А. Воспоминания. Ксерокопия из архива Русаковой А.А.)

Как и старшая сестра Надя, Катя окончила гимназию в Петербурге с серебряной медалью. Любопытна церемония вручения медалей, к которой были причастны особы царской семьи:

"Все медалистки из гимназий и институтов в белых платьях собирались на вокзале в парадных комнатах. Подавали отдельный поезд. По приезду в Гатчину, мы рассаживались на линейках и шумной толпой собирались в залах дворца. Нас обходила старая и молодая царицы. Потом постепенно цепочкой подходили к старой царице, низко приседали (нас этому поклону долго учил учитель танцев), целовали её руку и получали в футляре медаль, тут-же стоял Николай. Мы проходили в столовую и здесь за круглыми столами, со своей гимназией, с классной дамой, вкушали обед, после чего на тех-же линейках до станции и поездом общим обратно" (Донская Н.М. Воспоминания об отце. К столетию 1849-1949. Копия из арх. Большаковой Т.Д.)

Сестра Надя, поступив на Бестужевские курсы, увлеклась идеями социализма и первое время скрывала от Кати участие в революционной работе П.С.Р.: "Эти годы я несколько отдалилась от Кати, многое скрывала, чем она очень была обижена и упрекала меня. Но после её поступления на курсы, на юридический факультет она сначала познакомилась с с.д., а потом стала работать у с.р. на Васильевском Острове и мы опять сблизились" (Там же).

После событий 1905 г., ареста Нади и её бегства за границу, родители были обеспокоены судьбой Кати и для безопасности отправили её в Мюнхен, где уже успела обосноваться Надя. Этот город был убежищем для многих членов партии СР, скрывавшихся от преследования царской охранки. Вскоре сюда приехал Шура Ельяшевич, знакомый Нади по партии в Петербурге.

"Как вспоминала тётя Надя, она ехала на площадке трамвая (в Мюнхене) и внезапно увидела хорошо знакомого по Петербургу и революционной деятельности молодого человека. С криком "Товарищ Мирский, товарищ Мирский!" (папина партийная кличка) она спрыгнула на ходу и бросилась к нему.

Радость встречи была взаимной. Но у моего отца, по его рассказам, она была несколько омрачена сообщением Нади, что на следующий день к ней приезжает её младшая сестра – папа не прочь был поухаживать за очень хорошенькой и живой Надей. Но вот приехала совсем юная, девятнадцатилетняя Катя, сероглазая, с тяжёлой золотистой косой, застенчивая и смешливая одновременно… И неожиданно именно она поразила Шуру в самое сердце. Впечатление было взаимным. Но тут начинается история любви, брака, долгой совместной жизни моих родителей (до смерти мамы во время блокады Ленинграда)…" (Русакова А.А.Воспоминания. Ксерокопия из арх. А.А.Русаковой).

В Мюнхене дружба Кати с Шурой Ельяшевичем поначалу возникла, скорее всего, на совпадении общих взглядов получения образования в местном университете, но затем перешла в любовные отношения молодых людей:

"…Катя заявила, что ей надо ехать в Мюнхен, подать бумаги в Ун-т, надо там быть лично. Уехала и неделю – нет её, наконец, телеграфирует. Я с Леной идём встречать. Катя мчится к нам в своей огромной шляпе, смеётся и плачет, протягивает руку с обручальным кольцом. "Я выхожу замуж за Шуру", наконец, бросает она. Спокойная Леночка смотрит на неё с упреком и удивлением. Пока едем домой, немного приходит в себя, я уговариваю её, что подготовлю маму, но она вихрем врывается к маме, бросается ей на шею с возгласом опять: "Я выхожу замуж за Шуру". Озадаченная мама слегка отстраняет её и тихо говорит, – "подожди, Катя, за какого Шуру?" Начинают говорить, мама убеждает, почему такая спешка, тебе только 19 лет, еще надо учиться, а Катя в запальчивости в ответ: "Мы будем вместе учиться, а у людей, занимающихся умственным трудом не бывает детей! К приезду папы она немного утихомирилась /.../ Конечно его эта новость ошеломила /.../ Катя не хотела венчаться, для отца, религиозно настроенного, это было неприемлемо" (Н.М. Донская, Воспоминания об отце. К столетию1849-1949. Копия из архива Большаковой Т.Д.)

"Для родителей девятнадцатилетней девушки из русской "хорошей" семьи сама мысль о браке их дочери с ровесником (папа был даже на несколько месяцев моложе мамы), да ещё революционером, только что просидевшим одиннадцать месяцев в тюрьме, да ещё лишь собирающимся учиться студентом, да ещё евреем. (Дед и бабушка вовсе не были антисемитами, но были – особенно дедушка – выражено православными). Эта мысль казалась дикой, а брак неприемлемым (тем более, что мама тоже собиралась учиться) (Русакова А.А. Воспоминания. Ксерокопия из архива Русаковой А.А.)

У Аллы Александровны сохранилось письмо Михаила Ефимовича к любимому племяннику Ю.А.Филипченко (будущему первому генетику России), в котором он делился своими сомнениями в связи с замужеством Кати:

"…помнишь, я спрашивал тебя про политехника А.Б.Ельяшевича (он же Мирский), так вот этот самый фрукт появился у них в Мюнхене, он был знаком с Катюшей ещё в Питере (мой дед ошибается – знаком папа в Петербурге был с Надей. А.Р.), стал за ней довольно сильно ухаживать и разводить разговоры на той самой философии и экономич. науках, которыми занимается и Катя, и в быстром результате полюбили друг друга и задумали пожениться, что и объявили дней за 10 до моего приезда тёте Люде" (Там же).

И далее, прадед, глубоко верующий православный человек, со своей жестковатой прямотой, изложил категорические требования молодым, что характерно для его поведения:

"Я на другой же день назначил серьёзный разговор и выложил им, больше всего ему всё, что следовало и настаивал, чтобы свадьбу отложить хоть на 1 год, но этого и слышать не хотели, тогда я поставил непременные условия, без которых и говорить не хочу; 1) креститься и 2) венчаться по православному обычаю. – Как ни жались, но часа через 2 согласились, и пришлось мне благословить обоих" (Там же).

Согласиться – то они согласились, да только возникло неожиданное препятствие в лице отца Шуры Ельяшевича. Произошло столкновение противоположных взглядов двух родителей на свободу вероисповедания. Борис Акимович, еврей по национальности, и тоже принципиальный человек, отвечая сыну на его сообщение о женитьбе, явно был огорчён предстоящим переходом Шуры в православие:

"В истории этой меня возмущает нравственное насилие, которое было употреблено против тебя. Катю я нисколько не виню; тебя же я виню за горячность, торопливость и недостаточную вдумчивость. Расстояние между православием и лютеранством в бесконечное число раз меньше, чем между лютеранством и еврейством. Доказательством может служить тебе даже наш закон о веротерпимости, дозволяющий переход из православия в другие христианские вероисповедания и не разрешающие перехода в еврейство. Я не столько возмущён в качестве еврея, сколько я возмущён в качестве политического мыслителя за единственный плюс, доставшийся нам от всего освободительного движения и не взятый до сих пор обратно. Это так задело меня за живое, что я сегодня испытал почти такую же физическую сердечную боль, какую я испытал в день смерти Розы /…/ в данном случае злоупотребили твоей страстью, молодостью и невозможностью противостоять влиянию массы насевших на тебя сразу впечатлений. Повторяю, я не ставлю этого тебе в упрек, но я считаю, что ты пожертвовал своим достоинством и что жертва эта слишком большая, ненужная и оскорбительная… Может быть, пройдёт некоторое время, и я успокоюсь, но пока я испытываю то, чего я не испытывал до сих пор, и чувствую себя человеком, которому нанесена кровная обида.

Получив письмо отца, Шура отказался креститься, и они с Катей решили, что она перейдёт в лютеранство" (Там же).

Далее, из воспоминаний Надежды Михайловны Донской:

"В сентябре родители с Леночкой уехали (из Мюнхена) в Петроград. Всё пережитое не прошло для отца даром – мой отъезд, замужество Кати. По приезду у него был тяжёлый сердечный припадок грудной жабы, то, что теперь называют "инфарктом". Он после припадка стал сразу работать, не лежал, а через полгода 24/VI-1908 г. припадок повторился и он скончался. Первое движение у меня было ехать в Петербург. Но меня могли арестовать, новая тревога для мамы – ехать нельзя. Катя, очень привязанная к отцу, очень тяжело переживала его потерю. Металась, рыдала, порывалась сейчас же ехать. Мы с Шурой боялись за её состояние, Катя больше всех походила на папу и была его любимицей. Последние годы родители как-то особенно были привязаны друг к другу. Маме пришлось из большой квартиры на Перовской, куда они переехали после моего отъезда, перебраться с помощью Миши (мой дед. – Б.Ф.), на Васильевский остров" (Донская Н.М.Воспоминания об отце. К столетию1849-1949. Копия из архива Большаковой Т.Д.)

"В положенный срок после свадьбы у Кати с Шурой появился сын Михаил. Он был назван в честь умершего в июне 1908 года от сердечного приступа деда Михаила Ефимовича. Катя, любимая дочка деда, к тому же чувствовавшая себя перед ним виноватой за свою несдержанность перед вступлением в брак, была в таком отчаянии, что муж и Надя боялись за здоровье её и будущего младенца. Но всё обошлось и мой брат Миша родился красивым и совершенно здоровым ребёнком. Создалась забавная ситуация – в квартире, которую мои родители снимали в Мюнхене, жили четверо: мама-лютеранка, папа-иудей, няня-католичка и маленький Миша–православный" (Русакова А.А. Воспоминания. Ксерокопия из архива Русаковой А.А.)

Впрочем, родители Кати старались тоже помогать молодым и, когда маленькому Мише исполнилось два года, Людмила Фёдоровна забрала малыша в С.-Петербург, чтобы помочь Кате закончить Тюбингенский университет. После завершения образования в университете и защиты диссертаций, Екатерина Михайловна с Александром Борисовичем и с пятилетним Мишей вернулись в 1913 г. в Россию. Воинская повинность обязывала Александра Борисовича отслужить определённый срок в армии, поэтому он с семьёй выехал в Иркутск к месту жительства его родителей. Там его зачислили вольноопределяющимся в 12-ую батарею Сибирской стрелковой артиллерийской бригады. В начавшейся в 1914 г. Первой мировой войне он воевал на фронте конным разведчиком и выполнял свой гражданский долг перед Отчизной честно и отважно. Ему присущи были храбрые поступки, о чём сами за себя говорят два солдатских георгиевских креста III и IV степеней.

Февральская революция 1917 г. застала Александра Борисовича в Москве, куда он с фронта приехал по службе. Узнав о свержении царя, он немедленно отправился в Петроград, где подключился к партийной работе и подготовке Учредительного собрания. Семья в это неспокойное время жила у матери Людмилы Фёдоровны Филипченко на Васильевском острове. А события развивались таким образом, что после разгона большевиками Учредительного собрания борьба за власть обострилась, начались гонения на эсеров. После ранения Ленина и наступившим "красным террором" А.Б.Ельяшевич был арестован.

Надо думать, что Екатерина Михайловна к тому времени или даже, может быть, раньше, во время учёбы в Мюнхене, была куда больше озабочена семейными проблемами и воспитанием сына, чем партийными делами эсеров. Тогда Ельяшевичи были молоды, мечтали о революции, о свободной России, но наверно мало представляли всё это реально, ведь за границей разговоры заканчивались только намерениями. Но в связи с арестом мужа, Екатерина Михайловна не задумываясь, бросилась в Москву хлопотать. Добиться освобождения Александра Борисовича она попыталась через друга детства Георгия Леонидовича Пятакова, одного из активных большевистских лидеров. Однако Александр Борисович просидел ещё несколько месяцев, пока Коллегия ЧК во главе с "железным Феликсом" не приняла решение – социалистов не расстреливать. Хочу напомнить любопытную деталь – о встречах сестёр Нади и Кати Филипченко с другом детства Юрой Пятаковым. И та, и другая возлагали большие надежды на влиятельного большевика добиться досрочного освобождения мужей. И в 1918 г. у Кати, и в 1922 г. у Нади эти попытки окончились неудачей. После освобождения мужа, Екатерина Михайловна не раз, по-видимому, настаивала на пересмотре мужем своих идеологических убеждений. Тем более Александр Борисович по многим вопросам не соглашался с тактикой партийной борьбы эсеров. Так или иначе, вскоре последовало его заявление о выходе из ПСР.

Тем временем на Петроград наступал голод, и семья Ельяшевичей переехала сначала в Саратов, где Александр Борисович получил приглашение читать лекции в Саратовском университете, затем Екатерина Михайловна ради нормального питания сына перебралась с ним на другой берег Волги, в г. Покровск, где "поселившись у немцев-колонистов и приобретя полкоровы (!), они и прожили какое-то время" (Там же).

В 1922 г. Екатерина Михайловна с семьёй вернулась в Петроград, а 19 января 1923 г. родила дочь – Аллочку. Забота о детях и благополучие семьи у Екатерины Михайловны стояли всегда выше других интересов, а в смысле карьерного продвижения по службе предпочтение всё-таки отдавалось Александру Борисовичу. И как вспоминает дочь Аллочка: "Мама также работала экономистом в ряде учреждений. К сожалению, обременённая всегда большим хозяйством и детьми, она, очень способная, не могла полностью проявить себя в науке". Надо отдать должное Екатерине Михайловне, – сама, воспитанная в лучших традициях российского интеллигентного общества, – она и для детей своих придерживалась традиций, принятым в среде дореволюционной интеллигенции. Несмотря на то, что прекрасно владела немецким языком, она для обучения Аллочки нанимала пожилую учительницу-бонну Полину Александровну Буркевич. Насколько такой подход был плодотворным, подтверждает и Алла Александровна: "…по сути дела немецкий так и остался моим вторым языком" (Там же). И что ещё очень важно – в среде постреволюционной интеллигенции было принято детей отправлять в школу не в первый, а во второй или даже третий класс. Так и Аллочка была отправлена Екатериной Михайловной в третий класс.

Семейная жизнь шла своим чередом, росла семья – женился сын Миша, появилась невестка Маруся, потом родился внук Алёша. Как правило, лето проводили на даче, которую нанимали где-нибудь под Лугой, и опять-таки, как говорила Алла Александровна: "Единственный человек, которому "дача выходила боком", была моя мама", имея ввиду – "приготовление пищи на 12 человек". А Екатерина Михайловна подтверждала: "Я за всё лето не имела ни одного выходного дня".

Перед началом войны (1941) Екатерина Михайловна – экономист по образованию, доктор наук Тюбингенского университета, работала библиографом в Публичной библиотеке им. Салтыкова-Щедрина в Ленинграде. Но началась война, и как-то неожиданно быстро фронт приблизился к Ленинграду, и неуклонно стало замыкаться кольцо вокруг города. А в августе 1941 г. ввели карточки на хлеб и сахар. Но нормы на хлеб были достаточно велики, и в магазинах ещё были продукты. Екатерина Михайловна, вспоминая гражданскую войну, пыталась насушить сухарей, но каждый раз останавливалась, доверяя агиткам из газет, протестующим против накопления запасов.

В то же время Александр Борисович стал настаивать на эвакуации семьи, и такая возможность была – эвакуировали институт, в котором он работал. Екатерина Михайловна начала собираться в дорогу, но ко времени отъезда так с Аллочкой и не успела собраться. А в сентябре город был окружён и наступила б л о к а д а! С этим словом связаны героические страницы миллионного города, пережившего кошмары не только артиллерийских обстрелов и бомбёжек, но и трагизм голодной смерти близких людей. Хотя ещё продолжала теплиться жизнь в оставшихся учреждениях, и Екатерина Михайловна продолжала ходить на службу в Публичную библиотеку, но город и его жители методично уничтожались "мором голода". Не обошёл стороной голод и семью Ельяшевичей: "Голод уже очень давал о себе знать. По карточкам почти ничего не выдавали, за исключением хлеба с огромным количеством примесей, причём норма его в ноябре была резко снижена /…/ начался у нас настоящий голод /…/ Мама ужасно худела (она всегда была очень худой) /…/ мы все трое делали попытки подсунуть другому какой-нибудь кусочек, особенно мама и папа – мне, что я встречала с возмущением…" (Там же).

Ужасную зиму 1942 года Екатерина Михайловна не пережила, она умерла от голода.