IV.3 Мои родители. Филипченко Михаил Михайлович (1900 – 1958) и Эмма Яковлевна (ур. Шерман) (1899 – 1995). Вторая жена отца – Кавинская Елена Ивановна (1919 – 1984).

Отец родился в г. Мценске, Орловской губернии, 30 июля 1900 г. и крещен 29 сентября в Вознесенской Соборной церкви города Малоархангельска. При крещении, восприемниками (крёстными) были его дед – Михаил Ефимович и его бабушка – Александра Ефимовна (родные брат и сестра), о чем в метрической книге записано: ”...восприемниками были: дворянин Михаил Ефимович Филипченко и вдова тайного советника Александра Ефимовна Михалевская”.

Отцу дали имя деда и прадеда – Михаил, но все близкие называли его Миней. Детей в семье было четверо: Миня, две его сестры – Людмила и Ольга и маленький Вася. В 1908 г. дед с семьей переехал в С.-Петербург и до 1918 г. они жили на ул. Знаменской, 26. Имели они и загородный дом, где-то у Лисьего Носа, около ст. Раздельной.

Воспитанием детей занимались: гувернер (француз) – с мальчиками; с девочками – известная нам Елизавета Глебовна Шимова, сочинительница стихов ”Бетонный дом”. Кстати, она сочинила и о папе несколько стишков:

Есть несколько любопытных строчек, которые обращают на себя внимание:

Непонятные, на первый взгляд, стишки объясняются увлечением Миней морской романтикой, которое привело его в Морской корпус (так в старину называли военно-морские училища). Родители не препятствовали, а наоборот, поддерживали стремление сына стать морским офицером. Бабушка вспоминала по этому поводу:

”Миня отлично выдержал экзамен в корпус; хорошо учился, приезжал только на вечер субботы и воскресенье домой, но чувствовалось, что у него что-то там не ладится. Весною меня вызвал Директор и посоветовал взять Миню из корпуса, т.к. ”он не поддается корпусной дисциплине; мы детей привыкли или сгибать или ломать; согнуть за год его не удалось, вряд-ли удасться и дальше; ломать-же такого хорошего, способного ребенка мне не хочется; выгнать его по его учебным успехам – не имею возможности”. С грустью поблагодарила его; забрала Миню и он выдержал экзамен в частную гимназию, в 5-ый класс; благополучно ее окончил, забывши свою мечту о море и путешествиях..."

Могли ли мы, сыновья, унаследовать отцовские увлечения, привычки или черты характера? Генетически – да, могли..А на самом деле? Лично я замечаю в себе – папину аккуратность. Он был чрезвычайно чистоплотным человеком, особенно, в опрятном содержании одежды и обуви; в манере одеваться; личные вещи имели каждая свое место; он не любил, когда их перекладывали, или, не дай Бог, не ставили на прежнее место. А у Игоря был красивый почерк, очень похожий на папин, даже бабушка подметила это и засомневалась, получив от брата первое письмо:

”Получивши твое письмо я первый момент растерялась, так твой почерк похож на Минин и мелькнула мысль, что это давнишнее письмо, где-то скитавшееся так долго”.

Бабушка находила сходство не только в почерке: ”Ты, в своих письмах, мне сильно напоминаешь своего папу; постоянно нахожу его выражения. И сегодня ты употребил фразу ”ни туды, ни сюды!" Наша, семейная, из какого-то анекдота привилась у нас”.

А Женя внешностью весь в отца. Недавно мне прислали папину детскую фотографию, и мы, сравнивая, примерно, с такой же Жениной, не смогли различить, где папа, а где Женя – так они похожи.

Папа окончил Петроградскую 11-ую гимназию в 1918 г. Накануне отъезда семьи в Киев, для быстрейшего получения аттестата зрелости, выпускные экзамены он сдавал не в гимназии, а в Испытательном Комитете по Просвещению Комиссариата Северной области.

По приезду семьи в Киев, в августе 1918 г., Миня поступил в университет Св. Владимира, на юридический факультет, но потом перевелся на естественное отделение физико-математического факультета. Проучился он в университете немногим более года. В связи с нестабильной военной обстановкой в Киеве (гражданская война, беспрерывная смена власти), его отец, Михаил Михайлович, оставил службу в Департаменте прямых налогов и вся семья, кроме Мини, выехала в Лютовский сахзавод, расположенный в Харьковской губернии. Миня, забросив университет, остался у дяди, Василия Михайловича, в Войтовцах. У М.Булгакова о судьбе молодых людей, вступивших на тернистый жизненный путь восемнадцатого года есть такие строки: ”В Городе к началу революции оставалось четыре юнкерских училища – инженерное, артиллерийское и два пехотных. Они кончились и развалились в грохоте солдатской стрельбы и выбросили на улицы искалеченных, только что кончивших гимназистов, только что начавших студентов, не детей и не взрослых, не военных и не штатских, а таких, как семнадцатилетний Николка Турбин..." и я добавил бы: ”И таких, как Мишка Филипченко...!?"

Что же приключилось с родителями Миши в дороге? Почему они не добрались в Лютовцы? Неизвестно!! Знаем, что дед оказался в белой армии Деникина и знаем, что он предпринимал попытки забрать Миню в Ростов-на-Дону. Двоюродная сестра, Надя Белина-Хосс, рассказывала о легенде или были, ходившей у ливанской родни. Миня приехал в Киев, и, в ожидании поезда на Ростов, находился на вокзале с провожавшим его другом. Неожиданно друга задержал патруль. Пока выясняли личность, а бросить в беде Миня его не мог, он пропускал поезд за поездом и, по всей вероятности, время для отъезда было упущено. Попозли слухи, что красные захватили Ростов, и Миня не рискнул пробираться туда. Он вернулся к дяде, в Войтовцы.

Университет пришлось оставить, хотя документы папа забрал лишь в 1923 г. Дядя пристроил его практикантом на Ждановский сахзавод. С этого времени, более 10 лет, он работал на сахарных заводах: в Старой Синяве, Шамраевке, Антонинах и Шепетовке – см. химиком, ст. помощником гл. инженера. С 1927 г. по 1932 г. отец заочно учился в Киевском технологическом институте сахарной промышленности, на средне-техническом отделении механического факультета.

В Ст.Синяве, Миня, работая на сахзаводе, подружился с братьями Шерманами – Моисеем и Ассиром. Бывая в гостях в большой еврейской семье своих друзей, он познакомился с их родителями Яковом Лазарьевичем и Зинаидой Израилевной, с сестрами Соней и Эммой, и с младшими детьми Кларой и Гришей.

Эмма – это моя мама, она родилась в г. Проскурове в 1899 г. 10 декабря. Окончила там же гимназию. Начинала работать в Старой Синяве ученицей аптекаря, потом в Шепетовке фармацевтом. Аптекарское образование завершила в зрелые годы, экстерном закончив в Ростове-на-Дону фармацевтическое училище и получила звание провизора.

У Мини с Эммой завязалась нежная дружба. Отец, рассказывали близкие, был стеснительным молодым человеком, друзья это видели и подтрунивали над ним. Тетя Соня шутливо изображала сцену, как отцу, однажды, накинули на голову пелерину, и лишь тогда он признался нашей маме в любви. В семье Шерманов любили музыку: дедушка Яша играл на скрипке и даже сочинял вальсы; тетя Соня аккомпанировала Эмме на пианино; мама обладала чудесным голосом (сопрано), любила петь лирические песни и романсы, мечтала поступить в консерваторию.

В 1922 г. родители отправили Эмму в Киев, она жила в Пуще Водице, работала у знакомого аптекаря, брала уроки вокала и готовилась к поступлению в консерваторию. Расставание с Миней было грустным, о чем говорят надписи на двух фотографиях, которыми они обменялись:

”Другу дней моих печальных... Мише... в период бесцельного моего существования в Старой Синяве... В день отъезда... от Муси. 12/IX-922 г."

”Милой Мусе – единственному другу в память о вместе проведенных днях в Старо-Синявском сахзаводе в 1921-22 гг. от искренне любящего Миши Филипченко. 10/28-922 г. Ст. Синява”.

Но разлука была непродолжительной. Миня вскоре появился в Киеве, молодые люди поняли, что друг без друга жить не могут. В столице было голодно, а неустроенность быта и жилья заставили молодую пару вернуться в Старую Синяву. Киев оказался негостеприимным городом, как для дедушки с бабушкой Филипченко, так и для папы с мамой.

Поженились родители в 1923 г. Через год, в 1924 г., в Антонинах родился Игорь, а в 1927 г., в Шепетовке родился я. Традиция старших поколений, давать своим ближним уменьшительные имена, сохранилась и в нашей семье: папа называл маму – Мусей, Мусенькой; меня – Бобой, Бобкой; Игоря – Гариком. Да и своих внучек я называю ласково: Аню – Нюраша, Олю – Люшиком…

Мы побаивались отца, он был вспыльчивым человеком и, нередко, раздражался, когда мы затевали возню и вопли. Бывало при возникшем шуме выскакивал к нам с разгневаным лицом, глаза его дико округлялись и раздавался окрик скороговоркой: ”Гарик и Боба!!!" В такие минуты мы пугались его гневного взгляда и замолкали надолго, как мышата. Быть ласковым с нами, мне кажется, он стеснялся, хотя семьянином был заботливым. В основном, нашим воспитанием занималась мама. Жили мы экономно, без излишеств, бюджетом семьи руководил отец, хотя мама работала всегда.

В первые годы, после эмиграции, дедушка и бабушка Филипченко наладили переписку с отцом: ”У меня сохранились почти все его письма с 22 г., – писала бабушка Игорю, – когда он служил в Ст. Синяве, и до 37 г., последнее письмо из Москвы, где он был в командировке по службе и собирался выехать в Ростов/Д. Он всегда много писал о Вас с Бобом, кт. называл ”Бобка” и мы всегда с наслаждением читали его письма и знали про Вас и его счастливую семейную жизнь”. ”Все что Вас касается, всех нас страшно интересует и мы постоянно говорим и говорим о Вас”.

И тут же бабушка сообщает Игорю: ”У меня сохранилось твое письмо большое и маленькое Бобино, где он крупно написал: ”Я тоже хорошо учусь”. Вот тебе и на! Выходит, Игорь и я в детстве тоже знали о дедушке и бабушке и писали им письма! К сожалению, эти факты выветрились из моей головы.

Бабушка была в курсе маминых увлечений музыкой, и рассказывала нам из Ливана, как пыталась помочь ей: ”…помните, Мусенька, как он (отец) негодовал, что не мог получить для Вас мое концертное Шредеровское пианино? Как я жалела об этом”. Кто-же это из родичей не отдал папе родительское пианино? В чей адрес был брошен упрек?

В 1932 году отец неожиданно покидает Шепетовку и уезжает в Ростов-на-Дону, где у него начинается период стремительного продвижения по службе. Поначалу его назначают зав. производственным сектором кондитерского треста. Затем, с 1934 г. по 1940 г., он работал главным инженером крупнейших на Северном Кавказе трестов: кондитерского в Ростов-Доне; ”Севкаввинпрома” – в Пятигорске; ”Азчербродтреста”, опять в Ростове-на-Дону. Столь быстрое продвижение отца по служебной лестнице можно объяснить дружбой семьи Филипченко, еще в Городище, с семьей Пятаковых. В 1934-1936 годы, Пятаков Георгий Леонидович – первый зам. наркома тяжелой промышленности, – это он, вероятнее всего, протежировал отца. Не раз фамилию ”Пятаков” мы слышали в разговорах родителей, но чаще всего она с большой тревогой произносилась в 1936 г., когда Пятаков Г.Л. был арестован по так называемому делу ”Радек-Пятаков” и расстрелян в 1937 г.

Возникшее у отца паническое настроение из-за ареста Пятакова усилилось и по другой причине – он все эти годы скрывал и не упоминал в своей биографии о живущих за границей родителях. Испугавшись возможных репрессий, он прекратил с 1937 г. переписку с ними. В семье никаких разговоров о дедушке и бабушке не велось, очевидно, по причине, чтобы мы с братом случайно нигде не проболтались. Тетушка отца, Елена Михайловна Филипченко, в письме городищенскому краеведу Ковалю Г.Ф., сообщала о нем: ”Связь с ним (с моим отцом) после ВОВ также прервалась, хотя он знал наши адреса в Ленинграде и бывал в Л-де у меня и сестры моей Ек. Мих. Ельяшевич”. А в 2007 году, будучи в Петербурге в гостях у Русаковых, я услышал от Аллы Александровны (дочь Екатерины Михайловны Ельяшевич), как ее старший брат Михаил встретил, предположительно в 1937-1938 гг., моего отца на улице, говорил с ним и спрашивал, почему он не заходит к ним на 8-ую линию. Отец как-то неуверенным голосом сослался на потерю номера телефона, с тех пор они о нем ничего не слышали.

Задаваясь вопросом, в какой психологической обстановке жили советские люди в тридцатые годы, я обращаюсь к высказыванию Аллы Александровны Русаковой: ”Жизнь была как бы двойной, и как ее правильно назвал кто-то ”дневной” и ”ночной”, имея ввиду, ”как-бы не проговориться” и не высказать вслух днем то, о чем на самом деле ты думаешь. Вслед за крамольными мыслями, даже не высказанными вслух, следовал страх… страх быть арестованным”. Старше меня на несколько лет Алла Александровна хорошо запомнила из истории своей семьи и других питерских родственников аресты близких, происходивших на их глазах. Я полностью разделяю ее чувства ощущения страха, когда ”…каждый вечерний или ночной звонок воспринимался, как грядущий ужас, как рок…” Ходившая в обиходе фраза ”Лес рубят – щепки летят”, подразумевала без вины быть арестованным и воспринималась как должное, само собой разумеющееся.

Повидимому, опасаясь быть ”неповинной щепкой”, оберегая жизнь свою и близких родных, отец из-за предосторожности, чтобы не попасть в поле зрения ГПУ, потому и скрывал правду о своих родителях и прекратил всякое общение и переписку с ленинградскими родственниками. Характеризуя атмосферу ”той” жизни на обывательском уровне, Алла Александровна писала:

”Но, как я уже говорила, была и ”дневная”, обыденная сторона. Жизнь продолжалась, как она продолжается при любых, самых необычных и страшных условиях. А у детей и подростков, особенно если они не были непосредственно затронуты арестом родителей, детство и юность развивалась ”как положено”, со своими детскими, подростковыми и юношескими радостями и горестями. И была еще одна сторона нашей жизни, которая должна была воздействовать – и воздействовала – на психическое состояние людей, а детей и юношества – в особенности. Огромное – и отвлекающее – внимание уделялось всяческим свершениям, или тому, что должно было играть роль свершений. Всячески муссировались и прославлялись реальные подвиги – челюскинская эпопея, перелет Чкалова, папанинцы; и такие ложные, фальсифицированные, как строительство Беломорканала. И еще одно: никогда не было столько танцевальных вечеров для подростков, молодежи и взрослых, столько маскарадов и тому подобных мероприятий, как в это время. Писатель Павел Нилин в одной из своих повестей написал такую фразу, которую по-настоящему оценить может человек моего поколения: ”Поют и пляшут, как перед большой бедой”. И повсюду были организованы уроки танцев, во всех клубах, домах творческих работников, учреждениях. И танцев западноевропейских – фокстрота, танго, вальса-бостона. Ходила на уроки танцев и я, в детский клуб Дома ученых”.

Припоминаю роман ”Дети Арбата” Анатолия Рыбакова, в нем автор показывает, как заполнялось свободное время молодежи – те же вечера уроков танцев. А одна из его героинь, Варя, чтобы спасти от ареста сестру, заставила уехать ее подальше от Москвы, выйти замуж и сменить фамилию. Наверно, ”береженного Бог бережет”. Известны случаи, когда таким образом часть интелегенции спасала жизнь близких, меняя фамилии и местожительство. Так, что я не удивляюсь папиным частым переездам.

В 1940 г., по просьбе отца, его перевели в Украину, гл. инженером пивзавода в г. Проскуров (Хмельницкий). Проскуров – это город, где родилась мама в 1899 г., здесь она окончила гимназию и, вообще, – это родина большой семьи Шерманов. К этому времени, дедушка Яша Шерман работал главным бухгалтером Подольского сахаротреста. Квартира наша была на территории завода. Помню обстановку в доме. У меня с Игорем была отдельная комната, у каждого для занятий был простой стол, кровать с панцирной сеткой и по этажерке. В большой комнате-столовой, посредине стоял круглый обеденый стол, у стены – буфет для посуды, у противоположной стенки: шкафчик из красного дерева; на нем две огромные китайские вазы; а по бокам – кресла, обтянутые серой кожей. Шкафчик, кресла и вазы – вещи, привезенные отцом из Ленинграда. Это о них, наверно, бабушка Надя вспоминала, отвечая на письмо Игоря по поводу часов, хранящихся в нашей семье:

”Исторію часов могу тебе точно написать. Когда мы выехали на Украину из Петрограда по вызову деда на службу, как украинца по проихожденію, он свои часы, полученные от отца, тоже Михаила (Вашего прадеда) оставил на хранение у своего кузена Юрія Ф., профессора Ленинградского У-та по кафедре біологіі, а в одну из своих поездок, когда он взял и часть наших вещей, Ваш папа взял с нашего разрешения эти часы обратно, чем мы с дедом были очень довольны. Большая часть наших вещей сохранялась у Вашей прабабушки Людмилы Фед. Ф.; Миня взял из них лишь набольшую часть, лично мои вещи. Разыскать мне наследников прабабушки не удалось; заказное письмо на имя внука Миши Ельяшевича вернули обратно…”

Карманные часы фирмы ”DOXA” (1905 г.) – антимагнетические, семейная реликвия, теперь хранятся у меня и до сих пор идут. Еще в начале 30-х годов из вещей бабушки, появилось у нас столовое серебро с монограммами ”МФ” и ”НМ”. Видимо не зря бабушка разыскивала ”наследников прабабушки”, наверно и ”шредеровское пианино” хранится у кого-то из родственнмков.

Из детских воспоминаний хорошо запомнились проскуровские годы. Жизнь семьи протекала спокойно, может быть, чересчур благополучно по сравнению с Ростовом, откуда родители в 1940 г. вынуждены были срочно уехать. Поспешность отъезда объяснялась беспокойством за судьбу Игоря. Дело в том, что брата втянула в свои сети воровская кампания, избавиться от ее влияния можно было только одним способом – скорее покинуть Ростов. В Проскурове папа определил Игоря в чертежное бюро, но брат продолжал учебу в 9-ом классе вечерней школы. Я ходил в ту же школу, но днем, в 7-ой класс. Больше всех были рады нашему переселению в Проскуров дедушка Яша и бабушка Зина. Мы часто с ними встречались, они по воскресеньям гостили у нас. Бабушка что-то вкусное пекла и баловала нас печеньями и пирогами. Я бегал к ним домой, у дедушки была библиотека приключенческих книг, которыми мы с братом зачитывались запоем. Помню, как однажды приехал к нам дядя Гриша. Высокого роста, крупного телосложения, веселый, с красивым лицом и вьющейся шевелюрой, самый младший из братьев мамы и, наверно, самый успешный среди братьев. Несмотря на молодость, ему было лет 35-ть, но он уже был главным инженером известной кондитерской фабрики им. Карла Маркса в Киеве. Еще запомнился дядя тем, что мы с Игорем объедались, привезенным шоколадом, необычным по форме, он кусками лежал в плоском ящике, его нужно было колоть ножем. Дядя уехал и, мне кажется, через несколько дней началась война.